Мы выпили еще по стакану, и некоторое время я прислушивался к доносящейся из-за стены ружейной пальбе. Чапаев совершенно не обращал на нее внимания.

– Вы правда не боитесь? – спросил я.

– А ты что, Петька, чего-то боишься?

– Немного, – сказал я.

– А чего?

– Смерти, – сказал я. – Точнее, не ее самой, а… Не знаю. Я хочу спасти свое сознание.

Чапаев засмеялся и покачал головой.

– Я что-то смешное сказал?

– Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в атаку ходил каждый раз?
Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит.
Да и от чего ты хочешь спасать сознание?

Я пожал плечами.

– От небытия.

– А небытие разве не объект сознания?

– Опять началась софистика, – сказал я. – Даже если я клочок газеты, который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня разница, если я действительно так думаю и все это причиняет мне боль?

– Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом: я хочу спасти свет фонаря. А рядом написано – о, какая боль, какая истома…
Эх, Петька… Как тебе объяснить… Весь этот мир – это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог – то же самое.

За стеной раздался взрыв, на этот раз такой близкий, что стекла в окне задребезжали. Я явственно различил шорох рвущих листву осколков.

– Знаете что, Василий Иванович, – сказал я, – давайте завершать с теорией. Лучше придумайте что-нибудь практическое.

– Практически, Петька, я тебе скажу, что, если ты боишься, нам обоим скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься.
А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим.
Лучшая маскировка – это безразличие.
Если ты по-настоящему безразличен, никто из тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять минут здесь будет полно этих ткачей.

Я вдруг понял, что он прав, и ощутил стыд за свою нервозность, которая выглядела особенно жалкой на фоне его великолепного равнодушия. Разве не я сам совсем недавно отказался ехать с Котовским? Я был здесь потому, что выбрал это сам, и глупо было тратить эти, быть может, последние минуты моей жизни на опасения и страхи.
Я посмотрел на Чапаева и подумал, что, в сущности, так и не узнал ничего про этого человека.

– Скажите, Чапаев, а кто вы на самом деле?

– Ты, Петька, лучше себе ответь, кто ты на самом деле. Тогда и про меня все поймешь. А то ты все время говоришь «я, я, я», совсем как этот бандит из твоего кошмара.
А что это такое – «я»? Кто это? Посмотри-ка сам.

– Я хочу посмотреть, но…

– Так если ты хочешь, почему же ты сейчас смотришь не на себя, а на это «я», на это «хочу», на это «посмотреть» и на это «но»?

– Хорошо, – сказал я, – тогда ответьте на мой вопрос. Вы можете на него просто ответить?

– Могу, – сказал он, – толку-то.

– Кто вы, Чапаев?

– Не знаю, – ответил он.

По дощатым стенам бани щелкнуло две или три пули, полетели выбитые ими щепки, и я инстинктивно пригнул голову. Из-за двери донеслись тихие голоса – кажется, они что-то обсуждали. Чапаев налил два стакана, и мы, не чокаясь, выпили. После некоторого колебания я взял со стола луковицу.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал я, откусывая от нее, – но ведь можно, наверно, ответить и по-другому?

– Можно, – сказал Чапаев.

– Так кто же вы, Василий Иванович?

– Я? – переспросил он и поднял на меня глаза. – Я отблеск лампы на этой бутылке.

Мне показалось, что свет, отражавшийся в его глазах, хлестнул меня по лицу. И тут, совершенно неожиданно для себя, я все понял и вспомнил.

Удар был таким сильным, что в первый момент я подумал, что прямо в центре комнаты разорвался снаряд. Но я почти сразу пришел в себя.

У меня не было потребности говорить что-то вслух, но инерция речи уже перевела мою мысль в слова.

– Самое интересное, – тихо прошептал я, – что я тоже.

– Так кто же это? – спросил он, указывая на меня пальцем.

– Пустота, – ответил я.

– А это? – он указал пальцем на себя.

– Чапаев.

– Отлично! А это? – он обвел рукой комнату.

– Не знаю, – сказал я.